<a href=Тропинками творчества...>
Вторник, 19.03.2024, 06:20
Вы вошли как Гость | Группа "Гости"Приветствую Вас Гость | RSS


Копилка сайта
Ученый Кот 6-Б
Личный альбом
Ваше мнение
Ваша оценка сайту
Всего ответов: 367
Кто на сайте
Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
Поиск

Каталог файлов

Главная » Файлы » Разное » Живое слово

Олег Уляшев. Небьющийся стакан

Рекомендовать:
27.02.2013, 16:25
Олег Уляшев

НЕБЬЮЩИЙСЯ СТАКАН


В магазин сельпо привезли небьющиеся стаканы. 

Грузчик лихо шваркнул один об пол:  
– О! Еберазять!!! Не то, что ваши драгоценные
хрусталя! Да бывает, что и малерованные кружки трескаются. А этот – на века,
как советская власть, мать её!
Сельповские продавщицы очень осторожно, с махонькой высоты (товар, всё-таки) уронили стакан на пол по разу. Стукается как дерево, не бьётся. Вот, чудо-чудное, диво-дивное! 

Сарафанное радио весть о небьющихся стаканах разнесло за час. Бабы брали стаканы не штуками, а десятками. Ладно, для себя родимой
трёх-четырёх достаточно. А внучатам-внучаткам? Да у них, может, по сколько
детишек народится? В хозяйстве пригодится! Весь свой век будут потомки поминать
прадедов-прабабушек добрым словом, приглашая к утреннему поминальному чаю.

Морозы в тот год частенько за пятьдесят переваливали. Шуликуны[1] трещали
по стенам и изгородям сухими и короткими автоматными очередями. Мы выскакивали из дому только для того, чтобы скатиться разок на лыжах и быстренько забежать обратно со сведёнными в квадрат ртами и скрюченными в грабельки пальцами, которые стыли даже в двойных шерстяных варежках. Мать ворчала, но добродушно. Её голосу недоставало отцовской строгости. 

А отец валил строевой лес в совхозной бригаде. Мужики неделями жили в дальнем бараке возле речки Визъёль. Возвращаясь оттуда, с дальних визъёльских лугов попутно возили сено на лошадях. Приезжали на день-другой попариться, отдохнуть. А как из бани да без «послебанного»? Распаренный, раскрасневшийся отец уважал после бани «шпунт», купецкий чай с водкой. На такой случай матушка покупала бутылочку загодя. Отец в белой рубахе садился за стол, торжественно ставил перед собой гранёный стакан и открывал бутылочку.
– Суворов ещё солдатушкам своим говаривал: водку, дескать, на службе не пейте, а после бани, хоть штаны продай, да выпей. А Александру Васильевичу прекословить не годится. 
Наливал отец водки до ободка стакана, сверху чуть подкрашивал заваркой. 
– Это уж водка с чаем у тебя получается, а не чай с водкой... – ворчала мать, но как-то нерешительно у неё получалось. Добрые-то зырянские бабы мужей только в моменты их тяжкого похмелья от души ругают-стругают. Трезвого ругать не за что, а пьяного – бессмысленно. Да особо и не посмеешь на хозяина голос повысить... 
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – выдыхал отец, ставя на стол пустой стакан, и как только дыхание выравнивалось, пересаживался к устью печки, закуривал «Север» и рассказывал какую-нибудь весёлую историю. А случаев житейских и анекдотов местных он знал много. Изредка вставлял что-то и из свежепрочитанного, комментируя на ходу.

Уезжая на Визъёль мужики брали с собой огромные мешки с роман-газетами и списанными библиотечными книгами. Коротая вечера, видно, читали все, даже те, кто к чтению был вовсе не приучен. Отец частенько нам говаривал:
– Не зачитывайтесь, а то попами станете. Я вон, когда в школе учился, единственный раз брал из библиотеки книгу, «Индийские сказки», и то умудрился потерять... 
Но Визъёльская «изба-читальня» мимо отца явно не прошла. Роман-газеты прочёл все, Бондарева и Кожевникова, Белова и Айтматова, Семёнова и Рытхеу... 

По возвращении из леса собирались всей бригадой у кого-нибудь на посиделки. Сиживали и у нас вечерами да долгими ночами. Футболом-хоккеем сельские мужики не болели. Хвастовство добрыми жёнами оставляли самым уж никчёмным. А вот про работу и про политику частенько спорили. Революции, коллективизация, войны, история, вожди да полководцы... Чуть до драк не доходило. Зимой главным
предметом спора становились романы. Пусть выражались сумбурно. Пусть говорили
немного путанно, подыскивая точные слова, но таких толковых суждений о
литературе я позже не слышал даже от специалистов. Хоть терминами и не
бросались деревенские мужики. Хоть и представления не имели о завязках, развязках
да кульминациях. Хоть и не ссылались на Белинских, на Писаревых, да и Лотманов
с Кожиновыми не поминали, и уж тем более не знали нынешних окололитературных
болтунов... Слушать было весело и интересно, когда эти «бригадные симпозиумы»[2] перерастали в «литературные вечера».

– Погоди! Погоди! Вот смотри! А зачем автору нужно было Вапыската туда отправлять!? Я бы его линию так не обрывал, по-другому бы написал... 
– Так, садись и пиши, кто тебе мешает? Только ведь таланта у тебя нет...
– У меня нет!!? Иди ты...! – взвивается товарищ, но как-то быстро успокаивается. – Ну да, писать не умею. Но я бы всё равно вот так вот эту историю повернул... Чтобы интереснее...
– Так в жизни не бывает. Если Вапыскат – настоящий чукча, он природу должен знать досконально. Так? Так. Ты, допустим, когда в лес входишь, ты ж не принюхиваешься к муравейникам, не смотришь, с какой стороны на дереве мох с лишайником растут? Ты же не выясняешь, с какой стороны север, с какой юг? Зачем тебе это? Идёшь и идёшь сам по себе, куда тебе нужно... 
– Ты мути не наноси?! Это ж РОМАН! Это тебе не в кирзачах на босу ногу по деревенской грязи шлёпать. Это тебе не пьяным рубаху на груди рвать. Здесь надо, чтобы герой умирал красиво... (он же герой!), а не где-нибудь подыхал под забором. Вот напиши про нашу с тобой жизнь, кому она нужна? Кто читать будет, кроме нас с тобой?
-- Э-э-э! Не скажи! Как раз про нашу с тобой жизнь и надо писать! Чем моя жизнь – не роман? Да я, если начну рассказывать про всё: про армию, про жизнь прежнюю, про девок... Только записывать вот некому....
-- Сам напиши.
-- Сам не сумею. У меня грамоты мало: пять классов и коридор. И потом, вон, когда начнёшь что-то писать, письмо, например, или заявление, теряешься как-то. И это, вроде, нужно написать, и про это напомнить, и третье в башку лезет, а потом и вовсе уходишь в сторону. Пропади оно...
От слова этого «пропади!» как от щелчка рубильника включается закунявший уж
было товарищ:
-- А шатун когда человека грызёт, он не пропадает?! Если ты, допустим, всю жизнь промышляешь, не то, что медведя-людоеда, а как белка шелуху от шишки роняет, и то услышишь. Как это он? С карабином! И труханул аж до паралича? Карабин – это ж не пистонка... Наши вон ходили как-то...
-- Да, городской, видать, писатель-то. Ни шиша сам не знает. Он и думает, и пишет как городской...
-- А этот шаман и вовсе, как уродец, получился. Как-то же он дорос до шамана? Простого человека же не выберут на такую должность? Кто-то ведь его и поддержал? Почему это при коммунистах он таким никудышным вдруг стал? Политика это, а никакой не роман, и никакая не жизнь! 
-- Ну-у! Не прав ты, не прав... В книге и в кино всегда двое главных. Один – страсть какой замечательный, а другой и вовсе ни в дугу. Если ж все одинаковые, уснёшь с тоски...
-- Ну да. Как-то одна баба выходит из клуба, у неё спрашивают: «Про что, мол, кино?» «А сначала, мол, про колхоз, а потом убивают...» -- не совсем впопад говорит кто-то.
-- Ну, почему же? Не везде так. У нас ведь это про белых с красными да про председателей с кулаками, а где-то и про другое пишут: про любовь там, и прочее...

Спорили мужики иной раз неистово, хлопая ладонью по столу, смахивая посуду со стола, с матерком и подколками, но и к согласию приходили. И сейчас для меня удивительно, как это до драки у мужиков не доходило. Все с ножами на поясах, орут дурным голосом друг на друга, кулаком бьют по столу так, что чугунные сковородки подскакивают, вскакивают из-за стола, скрипя кулаками и зубами. Но был у них какой-то внутренний тормоз. Было у них уважение друг к другу, и даже почтение. Пламя споров гасили шуткой, обращением по отчеству и добрыми словами:
-- Ну-ка, Никитич...
-- Погоди, Николаич...
-- Егорушка, давай-ка, паря, голос убавь слегка...
-- Алексеюшка, ты уж потише немного, а то детей напугаешь... 

Споры заканчивались мирно. Тягались на согнутых средних пальцах, мерялись на руках, рубились ножами. До рубки ножей доходили, когда кто-то хвастался новым ножом или какого-нибудь кузнеца нахваливал. Спорили азартно, потом клали один нож обушком на стол, а другой бил лезвием об лезвие. Однажды отцовский нож сильно зазубрил пять ножей, а шестой и вовсе перерубил до обушка. Тогда я понял, почему отец настрого запрещал домашним трогать его ножи. Тогда я понял, что развешанные на стене отцовские ножи не просто «охотничьи», «забойные», «ремесленные», «столярные», но и «личные ножи», «отцовские ножи», «именные ножи».

Где-то в такое время и привезли в сельповский магазин те небьющиеся стаканы.

Не бьются, дескать, хоть об стенку бей... Мужики сарафанному радио не доверяют:
-- Старики-то говаривали: бабу, мол, послушай, да сделай наоборот, чтобы путём всё вышло.
На каждой посиделке, на каждой гульбе стали бить об пол, об стены, об матицу, об угол печки небьющиеся стаканы.
-- Как так, стекло да не разобьётся?!
-- Вот ведь, сатана!
-- Дай, я попробую!
-- Бабу свою пробуй, дай я ещё разок шваркну...!

Долгими зимними вечерами, далеко за полночь «стаканились» разгорячённые мужики, будто тяжкую работу работали. Кое-кто, может, и на работе-то так не потел... Через неделю-другую всё же отошёл основной народ от этой пустой затеи, но оказались среди них и люди с характером, чужому мнению неподдающиеся, можно сказать, даже упёртые. Коми мужика с кондачка не возьмёшь, его убедить нужно. Кому-то и удалось разбить небьющийся стакан. Рассыпался, развеялся первый стакан в мелкую крошку, в стеклянную пыль.
-- Во! Не дураки были старики-то! Опять по-нашему вышло, а не по-бабьему!

Тогда и с новой силой уже принялись мужики стаканы бить. Чтобы не только бабам, но и друзьям-неверам доказать, что, ежли с душой подойти к делу, то разбить можно любую вещь. За пару месяцев нашли в стаканах слабИнки. Брошенный умелой рукой, стал биться каждый второй стакан. Бабы не успевали на газетки белую пыль от них сметать. Эх, сколько «добрых слов» услышали от них «эти сивобородые придурки».

Через год на селе такие стаканы сохранились только у одиноких строгих женщин, которые пьяниц к себе не приваживали.

А мужикам не сиделось спокойно. Мужику ведь до сути нужно дойти, начало всему найти, ежли по-Аристотелю – Первопричину. Кто-то где-то то ли вычитал, то ли так узнал, что небьющийся стакан приказал сделать сам Иосиф Сталин, чтобы можно было постоянно носить в кармане галифе и в любой момент быть готовым к приёму фронтовых ста грамм. Стекло, мол, так и называется – «сталинит». Только вот создателей чудо-стакана всё же, мол, расстреляли. Тоже по приказу Сталина. В кармане галифе однажды у него стакан разбился. Конечно, от такого рассвирепеешь: карман штанов – это тебе не карман пиджака, ещё порежется не то, не дай, Господь...
В справочники полезли мужики. Оттуда уже узнали, что небьющееся стекло в основном выдерживает много падений, бросков, ударов. Но! Единственное слабое место, оказалось, есть в небьющемся стекле. То ли точка напряжённости, то ли точка натяжения... Вот эта, мол, точка и держит, стягивает края стаканов и бронированных стёкол. Оказывается, о бронированных стёклах собственной машины заботился Сталин, по херам ему были и стаканы, и фронтовые сто грамм. А точка натяжения, которая даёт силу и прочность, и есть самое слабое место в стекле. Её саму, оказывается, нужно беречь и прикрывать пуще всего. Если туда слегка ударишь, сработает, как сторожок слопца, и перемелет всё стекло в муку.

Быстро поразбивались небьющиеся стаканы.
После этого лет через двадцать только в руки мне попалось забытое уже чудо.

По отцу исполнилось сорок дней. Душу проводили. Разошлись. Посуду, конечно, собирали по соседям и родственникам. Уже глубокой ночью, сидя на кухне в одиночестве, открыл я бутылку водки. Взял с подноса под образами один из перевёрнутых стаканов. Поставил перед собой. Потянулся за вторым, чтобы и
отцу налить. Полой расстёгнутой рубахи задел свой. Упал стакан на пол.
Рассыпался в белую пыль по всей кухне. На точку стяжения упал.

При отце семья крепкая была у нас. Отец – сам и гнёт, и опора. Как столешница из лиственницы. Жена с дочкой – переведины. Четырёх сыновей поставил вместо устойчивых ножек стола. Четырьмя невестками-перекладинами снизу укрепил.
Вроде и крепко на ноги стали. На века. На жизнь. Только опору, оказывается,
надо было беречь больше. Не думали, что у семьи нашей крепкой точка стяжения в
сердце отцовском скрывалась.
Только откуда нам было знать, где слабое место, пока  отцовской жизни стакан на него не упал.


[1] Шуликун (севернорусское)
– трескучий мороз.
[2] Симпозиум – от греческого СИМПОСЕЙОН ‘пирушка, совместная пьянка’.
Категория: Живое слово | Добавил: Natka | Теги: живое слово, рассказ, О.Уляшев
Просмотров: 2432 | Загрузок: 0 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
Время действовать
Осталось...
Друзья сайта
ПОГОВОРИМ?
200
ОБЛАКО ТЕГОВ
ФОТОАЛЬБОМ
Что почитать?
WOlist.ru - каталог сайтов Рунета Каталог сайтов 'Российское образование в сети' anstars.ru - Учительский портал - 
 Методические пособия, документы, презентации. Классные часы. Коллекция сценариев - более 1000 Школьные песни - переделки. Каталог учительских сайтов. Анимации и шаблоны для PowerPoint. Презентации. Учительский портал Методсовет
Яндекс.Метрика
Ковалева Н.В. © 2024